Великие умы всегда встречают жестокое противодействие со стороны бездарностей.
Я все пишу тебе о журавлях. О криках совсем не бумажной птицы. Я таю, таю в руках, в глазах. Слушай, ну надо же так влюбиться? Теряюсь в цифрах: девять, семь, два. В календарях, в ощущении сна и яви. Мы вроде знакомы едва-едва. Но ты знаешь меня, и я тебя знаю. По снам тебя узнаю. Вне снов знакомлюсь с тобой по новой. К каждому жесту сердце тянется, бьется: люблю, люблю. И нету лучше и шире слова.
Знал бы ты мой сумбур в голове, мой первозданный хаос безумный, где только имя твое и свет: ярче, чем солнечный, нежнее, чем лунный. Нет, я не падаю – я лечу, привычно, дымом над небесами, и выше неба всем телом ищу серую птицу с твоими глазами.
Когда ты рядом, я глуп и нем. Глух к сторонним проявлениям мира. Ты – центр моих логических схем. В них самый иррациональный символ.
Я…знаешь, улыбку твою храню, смех, немного касаний, голос. Схожу с ума, стою на краю, держу тебя за руку, во ржи, над пропастью. Ты первый ребенок, пойманный мной, которого отпускать не хочется. Так и стоим, я и ты, мы с тобой, и если закончимся мы, то и время закончится. Я, задыхаясь, шепчу свой текст, а небо бездонное ревнует и рвется тучами. Оно знает массу народных средств для того, чтобы разлучить неразлучное. Но я не боюсь, не боюсь, не боюсь. Дышу имбирно пахнущими минутами. Вперед не смотрю, в зеркала не смотрюсь, случайно теряю сомнения смутные. Пытаюсь тебе дописать, написать, что-то такое, что бы было похоже, на те цветы, что только стали во мне зацветать, на улыбки случайных, но мудрых прохожих. На летний сон о весне, на тебя. На то, как на быль сменяется небыль. Я все пишу тебе. О журавлях, о том одном, что курлычет в лазоревом небе.
Знал бы ты мой сумбур в голове, мой первозданный хаос безумный, где только имя твое и свет: ярче, чем солнечный, нежнее, чем лунный. Нет, я не падаю – я лечу, привычно, дымом над небесами, и выше неба всем телом ищу серую птицу с твоими глазами.
Когда ты рядом, я глуп и нем. Глух к сторонним проявлениям мира. Ты – центр моих логических схем. В них самый иррациональный символ.
Я…знаешь, улыбку твою храню, смех, немного касаний, голос. Схожу с ума, стою на краю, держу тебя за руку, во ржи, над пропастью. Ты первый ребенок, пойманный мной, которого отпускать не хочется. Так и стоим, я и ты, мы с тобой, и если закончимся мы, то и время закончится. Я, задыхаясь, шепчу свой текст, а небо бездонное ревнует и рвется тучами. Оно знает массу народных средств для того, чтобы разлучить неразлучное. Но я не боюсь, не боюсь, не боюсь. Дышу имбирно пахнущими минутами. Вперед не смотрю, в зеркала не смотрюсь, случайно теряю сомнения смутные. Пытаюсь тебе дописать, написать, что-то такое, что бы было похоже, на те цветы, что только стали во мне зацветать, на улыбки случайных, но мудрых прохожих. На летний сон о весне, на тебя. На то, как на быль сменяется небыль. Я все пишу тебе. О журавлях, о том одном, что курлычет в лазоревом небе.
"как страшно жить"..
Как и во всех крупных явлениях, которые постиг большой успех, в "Боинге" есть нечто необъяснимое. Сам Камолетти объяснял этот успех тем, что ему удалось скомбинировать две простые, но очень важные вещи, свойственные каждому мужчине, – полигамность и романтическую любовь к полетам. 
) 
